Том 14. Повести, рассказы, очерки 1912-1923 - Страница 34

К оглавлению

— Ну, не надо! Давай — обнимемся…

Обняв солдата, он трижды потёрся толстыми щеками об усы Луки и пошёл прочь, оттолкнув его.

— Привык я к тебе, братец…

— И я, ваше благородие, — сказал Лука, всхлипнув; застыдился слёз и тотчас присел на корточки к своему сундуку.

А поручик, остановясь у двери, спросил озабоченно:

— Что же ты теперь делать будешь?

— Не могу знать, ваше благородие…

— Н-да! Ну, придёшь домой, жену побьёшь первым делом, — будешь жену-то бить?

— Так точно, буду…

— Распутничала?

— Не слыхал, ваше благородие…

— Наверно — распутничала. Это уж — бабий закон. Четыре года почти обходиться без мужа — это и по природе трудно. Ну, хорошо — жена… А потом что?

Лука перекинулся с корточек на колени и молча глядел в сундук на гармонию, завёрнутую в полотенце и новые портянки. Он никогда не представлял себе ясно, что будет дома, — прошлая жизнь скрылась в мутном облаке пережитого за эти годы, и он не знал, как ответить барину.

А тот спрашивал всё строже и серьёзней:

— Отец — помер?

— Так точно.

— А брат — лавочник?

— Телятами торгует.

— Телятами?

Поручик подумал, почесал шею под бородой.

— Вот видишь! Трудно тебе будет на брата работать, обидно. Работать всегда лучше на чужого, чем на своего. А главное — ты человек смирный, честный, к торговле, наверно, не способен. И тебе нельзя жить без начальства, без руководителя — ты это понимаешь?

— Так точно, — тихо сказал Лука; его очень трогала эта первая забота о нём со стороны Слепухина.

Тут вышла Галка в измятом утреннем капоте с оборванными кружевами и большим узлом в руках, она бросила узел на пол и резким голосом сказала в нос, как всегда:

— Это отдай жене, Лука, годится ей. И вот тебе рубль. И спасибо! Не поминай лихом!

Она протянула ему руку, солдат схватил тонкие косточки в смуглой коже и осторожно прижался к ним губами.

— Бог с тобой, — говорила Галка, гладя его по голове, — это прикосновение было легко, щёкотно и приятно сотрясло сердце Луки.

Она смотрела на него сверху вниз, ласково улыбаясь чёрными, как угли, цыганскими глазами, её остроносое, истощённое лицо было так хорошо знакомо; Лука вспомнил, что во многом виноват пред нею, и сердечно проговорил:

— Простите меня, барыня…

— Ну, что ты! — выдернув руку, воскликнула она. — Меня извини, я часто кричала на тебя…

— Он же понимает, что без этого нельзя! — уверенно сказал поручик, закуривая папиросу, а закурив, продолжал вдумчиво:

— Да, вот говорят то и се… А того не понимают, сколько мы, офицерство, даём России… сколько вот эдаких парней возвращаются к земле… так сказать — новыми людьми, с новой душой…

Помолчав, он с улыбкой предложил Галке:

— А спроси его — будет он жену бить?

Она спросила, тоже с улыбкой:

— Будешь?

— Так точно, — сказал Лука смущённо.

— Ай-яй, — зачем же? — покачивая маленькой головой, воскликнула Галка.

— У них без этого нельзя, — успокоил её муж.

Когда они ушли, Лука долго сидел на полу, пред сундуком, очень удивлённый, с грустной тишиной в душе, сидел и думал:

«Хорошие люди оказались! Вроде малых детей будто. А ведь не заметно было, что хорошие…»

Он оглядывал широкими глазами кухню, третью за время его службы у поручика, смотрел на кастрюли и сковороды, на закопчённое чело печи, в подпечек, где по ночам возились мыши, в окно, под которым разросся куст бузины и куда он выплескивал помои, за что Галка топала на него ногами и кричала.

Всё вокруг было знакомо, привычно, срослось с душой и не отпускало её, тянуло к себе. Как будет он жить в деревне?

Галка тоже казалась близкой; сколько раз он видел её почти нагою, она не стеснялась пред ним, как не стесняются пред кошкой или собакой. Первое время её нагота возбуждала его, а равнодушие, с которым она открывалась пред ним, было немножко обидно солдату, но однажды он, войдя убирать комнату, застал её лежащей на диване в одной рубахе, — вся вздрагивая, она плакала, выла.

— Пошёл вон, подлец! — крикнула она ему. Оторопев, он не мог сдвинуться с места, а Галка, присмотревшись к нему, сказала, тихонько всхлипнув:

— Это я — не тебя… Уйди!

Его очень тронуло то, что вот и в горе, в слезах, она всё-таки сказала ему эти слова, и с того времени он стал относиться к ней как-то особенно, с жалостью, точно она была ребёнком или уродцем.

Ещё раз она тронула его за сердце с год тому назад, после родов; ребёнок родился трудно и вышел мёртвый; измученная Галка — одни глаза — лежала в постели, и когда однажды в дождливый день он вошёл к ней, Галка грустно сказала:

— Вот, Лука, прощай, кажется, умру я…

— Что вы, барыня, зачем же? — испуганно пробормотал солдат и убежал вон, содрогаясь от нестерпимой жалости к ней.

Не много слышал он ласковых слов, — тем более яркими цветами расцветали они теперь в памяти его. Вспомнилось всё только хорошее, а впереди было как-то пусто. Всё же пережитое в солдатах казалось тем самым, ради чего ему и нужно жить.

Вспоминалось, как он укладывал спать пьяного поручика, как прикрывал его мимолётные романы с обывательскими дамами и помогал Галке в её шашнях с молоденькими офицерами батальона, притворяясь, что он ничего не понимает. Во дни безденежья она занимала у него рубли на обед.

Здесь, в этом песчаном, жарком городе, в этом доме, битком набитом разными людьми, и тесной квартире поручика текла неустанно какая-то странно пёстрая, всегда пьяная, всегда безумная жизнь, и в ней Лука чувствовал себя на месте, стоял крепко, точно дубом врос. А теперь нужно ехать за тысячу с лишком вёрст, в небольшое село среди лесов, в жизнь, от которой он отвык уже.