Том 14. Повести, рассказы, очерки 1912-1923 - Страница 21

— Ой, ой… мальчишка…

И вдруг, притопывая ногами о пол, беззлобно расхохоталась, закричала:

— Уйди к быкам, волкам, — уйди!

Я поскорее вышел на улицу, очень сконфуженный, крепко ругая себя. Над крышами домов таяли серые остатки зимней ночи, туманное утро входило в город, но жёлтые огни фонарей ещё не погасли, оберегая тишину.

— Слушай, — открыв дверь на улицу, крикнула девица вслед мне, — ты не бойся, я хозяину ничего не скажу!..

Дня через два снова пришлось мне нести к ней товар, — она встретила меня весело улыбаясь, но вдруг задумалась и спросила:

— Ты умеешь читать?

И, вынув из ящика конторки красивый бумажник, достала кусок бумаги:

— Прочитай!

Я прочитал написанные чётким почерком две начальные строки стихотворения:

Папаша мой, известный казнокрад,
Украл не менее пятидесяти тысяч.

— Ах, какой подлый! — вскричала она, — вырвав бумагу из рук у меня, потом торопливо и возмущённо стала говорить:

— Это написал мне подлый дурачок, тоже мальчишка, только студент. Я очень люблю — студенты, они — как военные офицеры, а он за мной ухаживает. Это он про отца так! Отец у него важный, седая борода, с крестом на груди и гуляет с собакой. Ой, я очень не люблю, когда старик с собакой, — разве нет никого больше? А сын — ругает его: вор! И вот — написал даже!

— Да вам какое дело до них?

— О! — сказала она, испуганно округлив глаза. — Разве можно ругать отца? Сам ходит пить чай к распутной девке…

— Это — к кому?

— Ко мне же! — с удивлением и досадой воскликнула она. — Вот бестолковый!

У меня с нею образовались странные отношения какой-то особой и, так сказать, словесной близости: мы говорили обо всём, но, кажется, ничего не понимали друг в друге. Порою она пресерьёзно и подробно рассказывала мне такие женские и девичьи истории, что я, невольно опуская глаза, думал:

«Что она — женщиной меня считает, что ли?»

Это было неверно; с той поры, как мы подружились, она уже не выходила ко мне распустёхой, — кофта застёгнута, дыры под мышками зашиты, и даже — чулки на ногах; выйдет и, ласково улыбаясь, объявляет:

— А у меня уже самовар готов!

Пили чай за шкафами, где у неё стояла узенькая кровать, два стула, стол и старый, смешно надутый комод с незадвигавшимся нижним ящиком, — об угол этого ящика Софья постоянно ушибала то одну, то другую ногу и всегда, ударив рукою по крышке, поджав ногу, морщилась, ругаясь:

— Пузатый дурак! Совсем как Семёнов, — толстый, злой и глупый!

— Разве хозяин — глупый?

Она удивлённо приподнимала плечи, — большие уши её тоже шевелились, приподнимаясь.

— Конечно же!

— Почему?

— Так уж. По всему.

— Ну, а всё-таки — почему же?

Не умея ответить, она сердилась:

— Всё-таки, всё-таки!.. И всё-таки — дурак… весь — дурак!

Но однажды она, почти возмущённо, объяснила мне:

— Ты думаешь — он живёт со мной? Это было всего два раза, ещё в заведении, а здесь — не бывает. Я раньше даже на колени к нему садилась, а он — щекотит и говорит: «Слезь!» Он с теми живёт с двумя, а я и не знаю, зачем я ему? Отделение это дохода не даёт, торговать я не умею, не люблю. Зачем всё это? Я спрашиваю, а он визжит: «Не твоё дело!» Такие глупости везде…

Качая головою, она закрывает глаза, и лицо её становится тупым, как у мёртвой.

— А ты знаешь тех двух?

— Ну да. Он, когда пьёт, привозит ко мне то одну, то другую и кричит, как сумасшедший: «Бей её по харе!» Молоденькую я не трогала, её — жалко, она всегда дрожит; а ту, барыню, один раз ударила, тоже пьяная была и — ударила её. Я её — не люблю. А потом стало мне нехорошо, так я ему рожу поцарапала…

Задумавшись, она вся как-то подобралась и сказала тихо:

— Его — не жалко, свинью, а — так как-то… Богатый… Лучше бы стал нищим, больным. Я ему говорю: «Это ты как живёшь, дурак? Ведь нужно как-нибудь хорошо жить… Ну, женился бы на хорошей, дети будут…»

— Да ведь он женат…

Пожав плечами, Софья простодушно сказала:

— Отравил же он кого-то… и жену отравил бы… старуха какая-то! Просто он — сумасшедший… И ничего не хочет…

Я пытался доказывать, что травить людей — не следует, но она спокойно заметила:

— Травят же…

На подоконнике у неё стоял бальзамин в цвету, — однажды она хвастливо спросила:

— Хорош светок?

— Ничего. Только надо говорить — цветок.

Она отрицательно качнула головою.

— Нет, это не подходит: цветок — на ситце, а светок, светик — это от бога, от солнышка. Одно — цвет, другое — свет… Я знаю, как говорить: розовый, голубой, сиреневый — это цвет…

…Всё труднее становилось с этими как будто несложными, а на самом деле странно и жутко запутанными людьми. Действительность превращалась в тяжкий сон и бред, а то, о чём говорили книги, горело всё ярче, красивей и отходило всё дальше, дальше, как зимние звёзды.

Однажды хозяин, глядя прямо в лицо мне зелёным глазом, тусклым на этот раз, точно окисшая медь, спросил угрюмо:

— Ты, слышь, там в отделении чай распиваешь?

— Пью.

— То-то — пью! Гляди…

Сел рядом, тяжело толкнув меня, и, с чувством, близким восхищению, заговорил, жмурясь, точно кот, чмокая и обсасывая слова:

— Хороша девка-то, а? Это — я тебе скажу… не нашего бога бес! Что она мне говорит… никакой поп, никто не скажет мне эдак! Да-а. Стращаю я её — для пробы: «Вот я тебя, дура, изобью и выгоню!» Никаких не боится… Любит правду сказать, любит, шельма…

— А зачем вам правда?

— Без правды — скушно, — сказал он удивительно просто.