Том 14. Повести, рассказы, очерки 1912-1923 - Страница 72

— С таким субъектом не скоро доживёшь до европейских форм государственности, — говорили они. — Тюлин — это Обломов в лаптях.

А «радикалы» кричали, что Тюлин — выдумка, европейская же культура нам не указ — Поликушка с дядей Минаем создадут культуру оригинальнее западной.

Эти жаркие споры, острые разногласия вызвали у меня напряжённый интерес к человеку, обладающему силой возбуждать умы и сердца, и, написав нечто вроде поэмы в прозе, озаглавив её, кажется, «Песнь старого дуба», я понёс рукопись В.Г.

Меня очень удивил его внешний облик — В.Г. не отвечал моему представлению о писателе и политическом ссыльном. Писателя я представлял себе человеком тощим, нервным, красноречивым — не знаю, почему именно таким, В.Г. был коренаст, удивительно спокоен, у него здоровое лицо, в густой курчавой бороде, и ясные, зоркие глаза.

Он не был похож и на политиков, которых я знал уже много: они казались мне людьми, всегда немножко озлобленными и чуть-чуть рисующимися пережитым.

В.Г. был спокоен и удивительно прост. Перелистывая мою рукопись на коленях у себя, он с поразительной ясностью, образно и кратко говорил мне о том, как плохо и почему плохо написал я мою поэму. Мне крепко запомнились его слова:

— В юности мы все немножко пессимисты — не знаю, право, почему. Но кажется — потому, что хотим многого, а достигаем — мало…

Меня изумило тонкое понимание настроения, побудившего меня написать «Песнь старого дуба», и, помню, мне было очень стыдно, неловко пред этим человеком за то, что я отнял у него время на чтение и критику моей поэмы. Впервые показал я свою работу писателю и сразу имел редкое счастье услышать чёткую, уничтожающую критику.

Повторяю — меня особенно удивила простота и ясность речи В.Г.: люди, среди которых я жил, говорили туманным и тяжёлым языком журнальных статей.

Вскоре, после этой первой встречи с В.Г., я ушёл из Нижнего и воротился туда года через три, обойдя центральную Русь, Украину, побывав и пожив в Бессарабии, в Крыму, на Кавказе. Много видел, пережил и, изнемогая от пестроты и тяжести впечатления бытия, чувствовал себя богачом, который не знает, куда девать нажитое, и бестолково тратит сокровища, разбрасывая всё, что имел, всем, кто желал поднять брошенное.

Я не столько рассказывал о своих впечатлениях, сколько спрашивал, что они значат, какова их ценность?

В этом приподнятом настроении я снова встретился с В.Г. Сидел у него в маленькой тесной столовой и говорил о том, что особенно тревожило меня, — о правдоискателях, о беспризорной бродячей Руси, о тяжкой жизни грязных и жадных деревень.

В.Г. слушал, задумчиво улыбался умными и ясными глазами и вдруг спросил:

— А заметили вы, что все эти правдоискатели больших дорог — великие самолюбцы?

Конечно, я этого не замечал и был удивлён вопросом.

А В.Г. добавил:

— И лентяи порядочные, правду сказать…

Он говорил не осуждая, добродушно, и от этого его слова приобретали особый вес, особое значение. Во всей его фигуре, в каждом жесте чувствовалась спокойная сила, а внимание, с которым он слушал, обязывало к точности и краткости. Его хорошие глаза, вдумчивый их взгляд взвешивали внутреннюю ценность ваших слов, и вы невольно требовали от себя слов значительных, точно рисующих мысль и чувство. Уйдя от него, я почувствовал, чем отличаются его рассказы о человеке от рассказов других людей. Как многим, мне казалось, что беспристрастный голос правдивого художника — голос безразличного человека.

Но чуткие замечания В.Г. о мужиках, монахах, правдоискателях обличали в нём человека, который не считает себя судьёю людей, а любит их с открытыми глазами, той любовью, которая даёт мало наслаждений и слишком много страданий.

В этом году я начал печатать маленькие рассказы в газетах и однажды, под влиянием смерти крупного культурного деятеля, нижегородца А.С. Гацисского, написал какой-то фантазёрский рассказ о том, что над могилой интеллигента мужики благодарно оценивают его жизнь.

Встретив меня на улице, В.Г. сказал, добродушно усмехаясь:

— Ну, это вы плохо сочинили. Такие штуки не надо писать!

Видимо, он следил за моей работой, бывал я у него не часто, но почти при каждой встрече он что-нибудь говорил о моих рассказах.

— «Архипа и Лёньку» напрасно напечатали в «Волгаре» — это можно бы поместить в журнал, — говорил он.

— Вы чересчур увлекаетесь словами, нужно быть более скупым и точным.

— Не прикрашивайте людей…

Его советы и указания всегда были кратки, просты, но это были как раз те указания, в которых я нуждался. Я много получил от Короленко добрых советов, много внимания, и, если в силу разных неустранимых причин не сумел воспользоваться его помощью, — в том моя вина и печаль.

Известно, что в большую журнальную литературу я вошёл при его помощи.

О многом я умолчу из опасения быть бестактным в похвалах и благодарности моей этому человеку.

Скажу в заключение, что за двадцать пять лет литературной моей работы я видел и знал почти всех больших писателей, имел высокую честь знать и колоссального Л.Н.Толстого.

В.Г.Короленко стоит для меня где-то в стороне от всех, в своей особой позиции, значение которой до сего дня недостаточно оценено. Мне лично этот большой и красивый писатель сказал о русском народе многое, что до него никто не умел сказать. Он сказал это тихим голосом мудреца, который прекрасно знает, что всякая мудрость относительна и вечной правды — нет. Но правда, сказанная образом Тюлина, — огромная правда, ибо в этой фигуре нам дан исторически верный тип великорусса — того человека, который ныне сорвался с крепких цепей мёртвой старины и получил возможность строить жизнь по своей воле.